Власти России в 2025 году продолжили масштабную антимигрантскую кампанию, начатую после теракта в «Крокус Сити Холле». В регионах продолжаются рейды, нацеленные на выявление трудовых мигрантов, нарушающих порядок пребывания в стране. В начале апреля в силу вступил закон, запрещающий прием в российские школы детей мигрантов, которые не сдали тест на знание русского языка. В то же время исследователи отмечают рост уровня националистических настроений.

Кооператив независимых журналистов «Берег» узнал у директора исследовательского центра «Сова» Александра Верховского, как война сказалась на уровне восприятия мигрантов, и нужно ли ожидать, что возвращение участников войны с Украиной усилит националистически настроенные группы. «Медуза» публикует это интервью целиком.

— Как за последние, военные, годы изменилось отношение российского общества к мигрантам, на ваш взгляд?

— Когда мы говорим о мигрантах, дать однозначный ответ на этот вопрос невозможно. Прежде всего, российское общество — это не единый организм, и в разных его частях изменения происходят по-разному.

Если говорить о массовых настроениях, можно обратиться к данным «Левады». Однако в последние годы из-за нехватки финансирования опросы проводились реже, чем раньше, поэтому проследить четкую динамику сложно. Тем не менее очевидно, что высокий уровень нетерпимости к «чужакам», который наблюдался в начале 2010-х годов, пока не восстановился.

Как это соотносится с войной? Однозначного ответа нет, и я не уверен, что эти процессы напрямую связаны. Уже с 1990-х годов можно наблюдать, что общественные тревоги политического характера сменяют друг друга: люди не могут фокусироваться сразу на всем, и когда обостряется, например, тема противостояния с Западом, проблема мигрантов отходит на второй план. И наоборот.

Однако сейчас мы видим, что эта закономерность нарушилась. Причем, похоже, дело не в войне с Украиной.

Еще в 2021 году началась масштабная антииммигрантская кампания, в которой были задействованы как медиа, так и высокопоставленные чиновники. Тогда же прошла волна крупных полицейских рейдов. Если проанализировать статистику, 2021 год явно выделяется в этом контексте.

Чем это было вызвано, сказать сложно. Возможно, здесь не было никакого внешнего повода, и кампания была инициирована по причинам, сложившимся внутри государственного аппарата. 

Понятно, что после 24 февраля тема мигрантов практически мгновенно исчезла из публичной повестки. Но затем постепенно начала возвращаться — все заметнее, все громче.

В 2021 году противостояние с Украиной уже остро ощущалось, но все же это не воспринималось как война. Тогда же начала активизироваться сеть легальных националистических организаций — например, та же «Русская община».

На тот момент это движение было малозаметным — просто потому, что стартовое число его участников было небольшим. Но в относительном выражении темпы роста были ощутимыми. С тех пор они продолжают развиваться, и сейчас уже всем, кто хоть немного наблюдает за этим полем, очевидно, что такие организации стали заметной частью общественно-политического ландшафта.  

Поэтому мне кажется, что нынешняя антииммигрантская повестка, которая сегодня играет важную роль и на федеральном уровне, и в регионах, уходит корнями именно в 2021 год.

Что касается общественных настроений, то тут все сложнее. Я уже упоминал исследование «Левады» — оно проводилось в прошлом году довольно скоро после теракта в «Крокусе», буквально через месяц. И это, конечно, искажает восприятие, потому что общество находилось в состоянии шока.

Тогда, например, слово «таджик» у большинства автоматически вызывало ассоциации с этим терактом. Это не могло не повлиять на результаты.

 

— Вы упомянули, что масштабная антииммигрантская кампания началась еще в 2021 году. В связи с этим хочется уточнить: активизация этой кампании в 2024-м — это, на ваш взгляд, заранее спланированная акция? Или же, скорее, реакция на теракт со стороны определенных властных групп, которые решили вновь поднять эту тему?

— Я бы не сказал, что активизация произошла именно в 2024 году. На самом деле рост начался еще осенью 2022-го, когда в новостной повестке впервые появились темы, не связанные с Украиной. В первые полгода после начала войны все было монополизировано этой темой, а потом стала возвращаться риторика об «угрозе мигрантов».

С тех пор наблюдается если не равномерный, то все-таки устойчивый рост внимания к этой теме. Бо́льшую часть 2024 года не происходило ничего принципиально нового. Реакция на теракт в «Крокусе» была ожидаемой — прежде всего, в виде полицейских операций. Подобное происходит всегда, даже после гораздо менее масштабных инцидентов — просто потому, что нужно продемонстрировать реакцию государства. Но это были ситуативные меры, и они довольно быстро закончились.

Если же говорить о системных инициативах, например, о высказываниях чиновников или законопроектах — то они начали появляться не сразу после теракта, а спустя несколько месяцев. И это уже были куда более серьезные шаги, чем, скажем, привычные запреты на работу для мигрантов в той или иной отрасли или регионе.

Такие меры, как ограничения на работу, — это скорее популистская отмазка: мол, мы принимаем меры, мы контролируем ситуацию. Действительно значимые изменения, на мой взгляд, произошли на федеральном уровне. Самое знаковое из них — это быстрое принятие закона, ограничивающего доступ к образованию для иностранных граждан, не владеющих русским языком или не имеющих регистрации. В первую очередь это относится к детям школьного возраста.

Это, на самом деле, очень радикальная мера — и, прямо скажем, не слишком разумная. Я даже, пожалуй, не могу вспомнить другого случая, когда федеральные власти на сто процентов приняли бы предложение, которое ранее звучало исключительно из уст радикальных националистов.

Да, проблема действительно существует, но чтобы настолько крайняя инициатива была не просто озвучена, а фактически внедрена на государственном уровне — такого, насколько я помню, раньше не происходило. 

— Наблюдались ли за прошедший год какие-либо изменения в деятельности ультраправых группировок в России? Я имею в виду как такие организации, как «Русская дружина», «Русская община», «Северный человек», так и более радикальные структуры-наследницы и последователи БОРН и других подобных.

— Здесь действительно можно говорить о двух уровнях — легальном и нелегальном. И, на мой взгляд, это два разных пласта, которые на текущем этапе либо не пересекаются совсем, либо пересекаются минимально. По крайней мере, мне ничего не известно о каких-либо тесных связях между ними.

Если говорить о легальном сегменте — таких группах как «Русская община» и подобных, — то там действительно происходят изменения. Прежде всего, количественные: подобных организаций становится больше, они географически шире представлены, заметно наращивают активность.

Внутри этого пространства тоже идет перераспределение влияния: если раньше «Русская община» была одной из ведущих сил, то теперь она стала безусловным лидером, с заметным отрывом от всех остальных.

Что касается их деятельности, в частности, рейдов против мигрантов, с которых все начиналось, то здесь динамика неоднозначная.

До осени прошлого года их число действительно росло, как и доля рейдов, проводимых совместно с полицией. Но затем этот рост остановился, а местами даже пошел на спад.

Типичный сценарий сегодня — когда активисты приходят на место, где работают мигранты, проводят «проверку» и уже потом вызывают полицию. Совместные выезды [националистов] с полицейскими — более редкое явление, и их число особо не увеличивается.

Почему? Думаю, в первую очередь потому, что для самих правоохранительных органов такие союзы представляют определенные риски. Эти активисты формально не числятся ни в каких официальных структурах — это не народные дружинники, они не подотчетны. А в ряде случаев такие акции уже заканчивались конфликтами, в том числе с применением насилия. Так что даже если у кого-то в полиции есть симпатия к их риторике, я уверен, что ведомственное чутье подсказывает: лучше держаться на расстоянии.

 

 

— Как вы относитесь к различным теориям, согласно которым ультраправые группировки — включая, например, православное движение «Сорок сороков» — могут пользоваться определенной поддержкой и защитой со стороны элитных групп или влиятельных фигур (чаще всего в этом контексте упоминается имя Константина Малофеева). Не создает ли такая поддержка внутреннего противоречия между различными интересами — например, между политическим курсом на ужесточение миграционной политики и экономическими интересами бизнеса, который, напротив, зависит от труда мигрантов? Один из недавних примеров — ситуация в Вологодской области, где эти два вектора, по сути, столкнулись.

— Я не сомневаюсь в том, что у многих — если не у всех — ультраправых групп так или иначе есть покровители. Это могут быть как представители крупного бизнеса, так и отдельные чиновники.

Фигура Малофеева в этом контексте, конечно, неизбежна — в каком-то смысле без него здесь никуда. Например, один из основателей «Русской общины» [Андрей Афанасьев] ранее работал у него.

Но это вовсе не означает, что Малофеев стоял за «Русской общиной» или стоит за ней до сих пор. Более того, насколько я знаю, между ними произошел конфликт, который привел к расколу. Часть активистов отделилась и образовала новую структуру — по сути, «Русскую общину 2.0». Именно она и стала ближе к Малофееву.

А сама «Русская община» существует без явного покровителя. Но я бы сказал, что это вполне низовое движение. Оно не обязательно создано кем-то сверху, хотя, конечно, такие структуры всегда стремятся найти себе покровителей, партнеров, ресурсы. Но это скорее движение «снизу вверх», чем наоборот.

То же касается и «Сорока сороков». Это движение возникло само по себе, но с самого начала его деятельность вызывала симпатию у ряда влиятельных лиц, и, разумеется, они могут оказывать поддержку.

Почему бы и нет? Тем более, что такой поддержке не требуется быть ни масштабной, ни формализованной. Для этих групп зачастую достаточно минимального ресурса — как организационного, так и финансового. Они вполне способны самостоятельно провести акцию, выйти на пикет или организовать рейд.

 

— Можно ли говорить о том, что такие группировки начинают привлекать все больше участников, вернувшихся с фронта? И видите ли вы риск того, что со временем эти структуры могут перерасти в некие условно парамилитарные группы внутри самой России — с собственным влиянием, дисциплиной, внутренними ресурсами и особым статусом?

— Если говорить о перспективах парамилитаризации, то это, безусловно, не про такие организации, как «Русская община» или «Русская дружина». У них нет и в ближайшее время не предвидится структур или практик, характерных для настоящих военизированных формирований.

Совсем другое дело — анонимные боевые группы неонацистского толка. У них зачастую даже нет названий, но они активно действуют: совершают нападения на мигрантов, представителей ЛГБТК+, бездомных, потребителей наркотиков, сторонников КПРФ.

Нападают и на тех, кого они идентифицируют как антифа. Число таких нападений растет стремительно. Настолько, что даже ветераны наблюдений за праворадикальной сценой признают: такого темпа роста не было уже очень давно. Конечно, по общему масштабу мы все еще не достигли уровня, который наблюдался 15 лет назад, но мы быстро движемся в этом направлении. 

По данным центра «Сова», число серьезных нападений в прошлом году уже сопоставимо с 2011 годом. К счастью, пока среди них практически нет убийств.

Эти группы действуют очень осторожно, несмотря на то что в основном состоят из очень молодых участников. Но есть риск, что по мере взросления уровень насилия может вырасти — если их вовремя не остановить. Да, правоохранительные органы периодически задерживают таких активистов, но полностью остановить эту волну пока не удается: это довольно сложно.

Возможно ли, что с этими неонацистскими группами наладят контакт ветераны с боевым опытом? Скорее всего, нет. Прежде всего, из-за большой разницы в возрасте [поскольку в милитантных группах в основном состоят подростки]. А также потому что у этих радикалов крайне выраженная идеологическая платформа. Она не про русский патриотизм, а про радикальные идеи вроде «очищения белой расы» и подобные им. Конечно, среди ветеранов, как и в любой социальной группе, могут найтись люди с такими взглядами. Но вряд ли это будет массовым явлением.

Что касается «Русской общины» и других легальных организаций, то они и без того прилагают усилия, чтобы привлекать на свою сторону ветеранов. И если им удается найти кого-то с боевым опытом, того кто готов участвовать в мероприятиях, они обязательно подают это как свое важное достижение и активно используют в публичной коммуникации.

Привлечение ветеранов, безусловно, повышает статус таких организаций — и с точки зрения внешнего восприятия, и внутри самой националистической среды. Это также укрепляет их лояльность властям (а нужно отметить, что лояльность — одна из ключевых черт нынешних русских националистов). В истории этого движения, пожалуй, еще не было момента, когда националисты были бы настолько лояльны действующей власти.

Они практически во всем поддерживают правительство, позволяя себе разве что мягкую критику — и то исключительно за «недостаточную жесткость» в тех или иных вопросах. Разумеется, они поддерживают и СВО.

Могут ли к ним в будущем присоединиться вернувшиеся с войны? Да, вполне. И если таких людей станет много, вполне возможно, что некоторые из этих групп начнут приобретать парамилитарные черты, просто не прямо завтра. Этого нельзя исключать. Я полагаю, что структуры вроде Центра «Э», которые должны следить за подобной активностью, вполне отдают себе в этом отчет. 

Пока что поведение большинства таких организаций остается сравнительно мирным. Они редко прибегают к насилию, максимум, приходят толпой на разборки с мигрантами, громко выражают свое мнение, устраивают акции устрашения. Физические столкновения происходят крайне редко. В целом они стараются выглядеть законопослушными.

Но все это балансирует на грани. И если в эти группы начнут массово приходить люди с боевым опытом, особенно те, кто вернулся в тяжелом психологическом состоянии, риски будут расти. Конечно, здесь нельзя обобщать. Все зависит от конкретных людей.

Какие меры будут предприниматься государством  — вопрос открытый. Но можно ожидать, что власти будут следить за этой ситуацией.

Кстати, похожая история уже была — в 2015 году, когда начали возвращаться добровольцы из первой волны донбасской кампании. Их было меньше, но это были в основном идейные люди, и многие из них вернулись в состоянии глубокого разочарования. Тем не менее тогда федеральные власти довольно успешно с этим справились.

Этим занимался «Союз добровольцев Донбасса» Александра Бородая: вернувшимся добровольцам помогали в самом разном смысле, организовывали возможность общения друг с другом, развлекали военизированными сборами. И это сработало — каких-то серьезных последствий не возникло.

Причем важно отметить, что в 2015 году русские националисты были настроены куда более оппозиционно. У них тогда еще сохранялись площадки, куда можно было примкнуть, сохранялась возможность выступать против власти. Сейчас же не совсем понятно, где и как это можно сделать. Даже «Русский марш» ушел из повестки. Хотя сегодня забыли, а завтра могут и вспомнить…

Любопытно, что в прошлом году он как бы слегка проявился, пусть и не в прежнем виде, благодаря, если можно так выразиться, «молитвенной поддержке» Русской православной церкви. Были организованы церковные шествия, в которых участвовали, в частности, представители малофеевского «Двуглавого орла» и «Русской общины» — с соответствующими лозунгами.

Картина, надо сказать, колоритная: по Невскому проспекту идет колонна, патриарх молится, а кто-то выкрикивает: «Русские — вперед!». Такое трудно не заметить.

— Вы упомянули, что государство все-таки следит за этой средой — в частности, с помощью Центра «Э», который занимается борьбой с экстремизмом. Как вы считаете, ультраправое насилие на текущем этапе скорее проблема для государства — или это, наоборот, потенциальный «актив», который власть при желании может направить и использовать в своих интересах?

— Безусловно, низовое насилие — это всегда проблема для государства. Если государству по каким-то причинам нужно создать давление на мигрантов, «попугать» их — частично или в целом — с этим прекрасно справятся силовые структуры. Полиция может действовать в разы масштабнее и более контролируемо, чем любые уличные группы.

Группы, ориентированные на насилие, неуправляемы по определению. Сегодня они гоняются за мигрантами, а завтра — в зависимости от собственного воображения и радикализации — могут попытаться напасть на прокурора, судью или начальника полиции. Главное, что все это уже было, и сравнительно недавно. Поэтому в силовых структурах это прекрасно помнят.

Ситуация становится еще более чувствительной на фоне возможного появления новых групп, в которые могут входить люди с боевым опытом. Такие участники изначально настроены серьезнее, они потенциально более опасны. Именно поэтому государство и рассматривает ультраправое насилие не как «полезный актив», а как потенциальную угрозу, за которой нужно внимательно следить.

 

— На сайте Re:Russia, в центре, которым руководит политолог Кирилл Рогов, год назад вышел аналитический материал, посвященный теракту в «Крокусе». В нем, в частности, говорилось о том, что, несмотря на очевидные провалы в обеспечении безопасности, власти сумели эффективно использовать пропагандистские инструменты для сохранения контроля (прежде всего, над общественным мнением) и минимизации критики в свой адрес.

Если посмотреть на события, которые произошли спустя год — с одной стороны, это захват СИЗО в Ростове и бунт в колонии в Волгоградской области, с другой — погромы народа рома, — можем ли мы сегодня сказать, что этот контроль все еще сохраняется? Или он начинает давать сбои?

— Контроль — это вообще вещь весьма зыбкая. Наши власти, конечно, очень обеспокоены его сохранением, это общеизвестно. Но при этом их цель — не просто удерживать контроль на уровне, достаточном для подавления реальных угроз.

Они стремятся к тому, чтобы предотвращать даже само зарождение угроз. А это, по сути, невыполнимая задача. Когда планка установлена так высоко, срывы становятся неизбежными.

Если говорить, например, о погроме в рома-поселке, сам по себе он не представляет угрозы государственной безопасности. Опасность возникла бы, если бы за ним последовала волна подобных событий. Но ее удалось избежать, так что в этом смысле контроль удержан.

Хотя я почти уверен, что кто-то внутри силовых ведомств был наказан за то, что допустил даже один подобный инцидент — потому что задача была в том, чтобы не допустить вообще ничего.

Что происходило внутри ФСИН после бунтов и захвата СИЗО, можно только догадываться. Но, очевидно, там была серьезная разборка. Тем не менее идеального контроля в большом обществе добиться невозможно — где-то что-то всегда будет происходить.

Если сравнивать 2024 год с 2023-м, нельзя сказать, что он стал более дестабилизирующим. Общая управляемость сохранилась — по крайней мере, на уровне, который государство считает приемлемым. 

— Как вам кажется, какие шаги необходимо предпринять, чтобы снизить уровень ксенофобии и ультраправых настроений в России? Что нужно для того, чтобы улучшить климат в межэтнических и межконфессиональных отношениях? И главное — в чем, на ваш взгляд, здесь может и должна заключаться роль гражданского общества?

— Ну вот и сразу встает вопрос: а кому именно нужно предпринимать эти шаги? Понятие «гражданское общество» звучит, конечно, красиво, но по факту мы говорим о довольно небольшом числе инициативных групп, которые пытаются что-то делать в этой сфере. И их настолько мало, что, при всем уважении к их работе, их усилия не в состоянии радикально изменить ситуацию. Невозможно трансформировать такую огромную и инерционную систему с помощью точечных, локальных инициатив, если при этом нет взаимодействия с государством. А государство здесь — не просто один из игроков, а почти монопольный актор.

И вот с этим государством в последние годы что-то произошло. Да, с массовой миграцией всегда возникают определенные социальные напряжения — это было и раньше, это обсуждалось, и даже становилось предметом спекуляций. Но начиная с 2021 года мы наблюдаем качественно иной процесс: откровенный уход в правый популизм. Государство начало принимать решения, которые не имеют под собой рациональной основы, они чисто эмоциональны, рассчитаны на краткосрочный политический эффект.

Раньше подобные меры тоже случались, но, как правило, быстро сходили на нет: сыграли свою пропагандистскую роль и растворились. А теперь мы имеем дело с непрерывным процессом. И в итоге сам политический режим в стране — в том числе в отношении мигрантов и вообще этнических вопросов — начинает меняться. Не думаю, что это реализуется в рамках какого-то сознательного плана. Скорее, это стихийное движение — слово за слово, шаг за шагом, — вызванное популистской логикой.

Наверное, война здесь тоже играет свою роль — но не напрямую, а в том смысле, что государство стало гораздо более заинтересовано в поддержке со стороны населения, его симпатии. И, по-видимому, оно воспринимает ксенофобскую риторику как эффективный способ такой мобилизации. Хотя, честно говоря, даже с прагматической точки зрения это выглядит не самой разумной стратегией. Потому что в итоге люди начинают чувствовать себя более обеспокоенными, а не наоборот. 

Меня, например, по-настоящему поразили результаты одного из опросов «Левады» в прошлом году. Они регулярно открыто спрашивают: «Какие темы вас сегодня волнуют больше всего?» — вопрос нейтральный по формулировке, без навязывания вариантов ответа. Конечно, с огромным отрывом там традиционно лидирует тема повышения цен.

Но миграция, этническая напряженность, все, что с этим связано, раньше болтались где-то внизу списка, далеко за пределами главных общественных тревог.

А в прошлом году эта тема впервые разделила второе место с коррупцией (а коррупция, напомню, всегда находилась довольно высоко). То есть кампания, которая вроде бы была призвана «успокоить» общество, на деле вызвала обратный эффект — усилила тревогу.

Причем объективных оснований для нее не было. Количество мигрантов сократилось. Уровень преступности среди них, вопреки заявлениям господина Бастрыкина, не вырос, а даже немного снизился. В последние годы этот показатель вообще достаточно стабилен, с минимальными колебаниями. Но пропагандистская кампания подогревала ощущение угрозы — и тем самым расшатывала стабильность. 

Этой весной читайте нас в Telegram, Facebook, Instagram, Яндекс.Дзен, OK и ВК