О театре, который должен превращать толпу в народ, о «Ревизоре», который предназначался для Душанбе, и о своей новой миссии «АП» рассказал режиссер Барзу Абдуразаков, ненадолго приехавший в Таджикистан.

ПОСЛЕ того как в конце февраля в североказахстанском городе Петропавловске, в Казахском музыкально-драматическом театре им. С.Муканова прошел спектакль по одноименной комедии Николая Гоголя «Ревизор» в постановке Барзу Абдуразакова, имя нашего режиссера в очередной раз обошло все местные СМИ. Несмотря на то что «Ревизора» ставили и до и после Барзу сотни режиссеров, несмотря на то что спектакль прошел в маленьком казахстанском городке, его постановку активно обсуждали и обсуждают. «Глоток свежего воздуха», «новое прочтение Гоголя», «блестяще адаптированный спектакль» - это только малая часть того, что зрители абдуразаковского «Ревизора» говорили об этой работе.

После премьеры Барзу приехал ненадолго в Душанбе, отдохнуть. Он усталым голосом ответил на телефонный звонок, но, как только разговор коснулся процесса подготовки «Ревизора» и результата, которого удалось добиться, Барзу уже невозможно было остановить. Признаться, я так давно не слышала такого счастливого Барзу, не слышала в его словах столько удовлетворения от выполненной работы, что решила увидеть все своими глазами. Мы встретились. 

- Барзу, поздравляю вас с прекрасной премьерой в Петропавловске, отзывы великолепные, все здорово. Мы и не сомневались, что так будет, но так грустно следить за вашими работами через Интернет.

- Я вам скажу такую вещь: где бы я ни был и где бы ни ставил свои спектакли, я работаю для своих. Вы не поверите, все те актеры с кем я теперь работаю, знают всех моих таджикских коллег. Они знают Курбони Собира, Хуршеда Мустафаева, Фирузу Рахмонову, Мавлону Нажмуддинову, Марину Ярмолец. Они знают всех. Во время репетиций я все время говорю о том, что мои Фируза или Хуршед сыграли бы это вот так-то или так-то. И меня слушают, пытаются понять характеры таджикского театра и понимают, насколько мне его не хватает.

Признаться, я и «Ревизора» задумывал для своих, потому что персонажи очень знакомые. Когда я ехал в Петропавловск, думал, что это будет настоящая азиатчина, именно с помощью этого спектакля я хотел посмотреть на глубину собственного рабства. Если бы Хлестаков появился на сцене душанбинского театра, то он обязательно приехал бы сюда из Москвы или из МВФ. Всегда были такие ощущения. Но когда я приехал, эта мысль улетучилась, «Ревизор» стал другим. Я понял, что не буду добивать гоголевских персонажей больше, чем это сделал сам Гоголь. И я пожалел их, при всем моем отвращении к Добчинским и Бобчинским, я вдруг их пожалел и полюбил их. Вы помните сцену взяток - когда судья дает взятки, потом почтмейстер дает взятки, потом Лука Лукич? Под конец заходят Добчинский и Бобчинский, у них на двоих набралось 65 рублей, это весь их запас. Они сейчас выйдут, и им нечем будет кормить семью. И Добчинский говорит первым, он просит помочь своему старшему сыну, а ведь мы знаем, что это не его сын, что судья спит с его женой и все его пять детей не его дети. А он говорит, что мальчик очень хороший, что у него талант и мастерски все получается. И ты понимаешь, что он отдает последнее ради чужого ребенка, и вся его глупость, все его унижения в этом городе только для того, чтобы с барского стола взять пять конфеток и принести их чужим детям. И Бобчинский просит: «Как поедете в Петербург, скажите всем там, что вот живет в таком-то городе Петр Иванович Бобчинский». Просто скажите им… Ему ничего не нужно, он просто хочет, чтобы знали, что он есть. Это же какая тоска! Как не прижать, не обнять этих персонажей? Как я могу добить их, если Гоголь их уже уничтожил? Да, они плохие, слепые, глупые, жулики, но мне их жалко. Так мой «Ревизор» стал не сатирой на черную, мрачную, левиафановскую страну, он стал историей о загубленных человеческих жизнях.

- Знакомое чувство. Часто работаешь с местными Добчинскими и Бобчинскими и видишь, как у них со лба начинает течь пот, когда ты включаешь диктофон, понимаешь, что они врут, лицемерят, что воруют; они такие ничтожные в своей лжи, глупости. Но тебе вдруг становится их так неожиданно жалко. Потому что их тоже кто-то любит, потому что дома их ждут дети, потому что дома их дочери заваривают им чай. И ты начинаешь в них видеть живых людей, вернее их загубленные жизни. 

- Да, когда я вижу по телевизору 50 взрослых мужиков, которые стоят, вжав голову в плечи, глаз поднять не могут, я тоже думаю об их семьях, они же их видят, и они их любят. И происходит метаморфоза: полное отвращение превращается в любовь. Ведь Гоголь на самом деле не говорил о ревизоре, он говорил о Страшном суде, потому что после Хлестакова в дверь постучали и пришел настоящий ревизор. По финальной ремарке Гоголя, конечная немая сцена должна длиться две минуты - это попробуйте замереть на две минуты, чтобы актеры вот так, не шевелясь, стояли, это очень сложно. Так вот, изначально Гоголь хотел, чтобы эта сцена длилась семь минут. Так он хотел передать весь ужас, который придется испытать при встрече с настоящим ревизором. И ревизор уже у наших дверей.

- Выходит, вас поменял «Ревизор»?

- Конечно. Это большая ошибка, когда режиссер считает, что он меняет спектакль. Это спектакль меняет его.

- Значит, «что бы делало твое добро, если бы не существовало зла?» и можно смириться?

- Нет, я в этом смысле древнегреческого склада ума. Да, я верю в судьбу, верю, что для каждого из нас она уже выписана небом, но от нас кое-что зависит. Моя пьеса известна, но вот качество спектакля зависит только от меня. Бог дал мне выбор, как дойти до моего конца, мое право выбрать подходящую для себя дорогу. Человек должен делать все до предела. В моем случае - это театр, который должен делать людей счастливыми, и я делаю это. Театр - это как пасхальный огонь в Иерусалиме. Если театр не является этим пасхальным огнем и никто не разнесет его, то это не театр. Театр должен уметь превращать толпу в народ.

- Вы знаете, что на вас здесь злятся, мол, зачем Барзу полез в политику? Если бы не полез, у нас в Душанбе был бы такой режиссер…

- Не был бы! Я, кстати, никогда не лез в политику. Дело в том, что у меня есть конституционное право иметь собственное мнение о чем угодно. Понятие политики у них – это просто «не критикуй власть». Делай все, что угодно, но не говори о том, что у нас что-то плохо. А это не политика, это безобразие. Моя профессия режиссера предполагает видеть, и слышать, и отражать то, что я вижу и слышу. Моя профессия - это общаться с публикой, трогать ее и понимать то, чем она живет, что ее волнует.  Режиссер на то и режиссер, чтобы чувствовать сейсмические сдвиги в обществе. По свойству своей психики он чувствует немного больше, он видит почти весь «горизонт событий». Перед моими глазами история стран, которые прошли все то же, что и мы, и история повторяется, но мы можем ее изменить. Когда я говорю ребятам, что в нашем обществе высокая температура, они вместо того, чтобы лечить больного, разбивают градусники. Но болезнь не исчезает, хочешь ты ее принимать или нет. Знаете, что самое страшное? Это когда подчинение закону считается преступлением.

Я не открыл политическую  партию, никуда не вступил, я, как был один, так и остался. Мне не нужны партии, я поддерживаю людей, потому что считаю, что это умные люди и они могли бы принести пользу нашей стране; я поддержу всех, кто сможет помочь моей стране. Они же говорят: «ты мутишь людей»… Как так можно? Невежды…

Понимаете, чтобы мне остаться здесь, мне нужно было бы отказаться от мировой классики и ставить то, что устраивало бы цензуру, а я не занимаюсь негигиеничной литературой. Они считают, что Шекспир написал против них, Мольер против них, Вольтер - против, Гоголь - против, даже Айни написал против них.

Каждая моя репетиция здесь превращалась в ад. Репетиция - это уникальная вещь, это абсолютная свобода, это как добыча урана: ты перелопатишь сто тысяч тонн земли, чтобы получить граммы урана. Ты касаешься всех тем, пока не найдешь то, что надо, и на репетиции не может быть запрещенных тем. И я не могу работать все время в страхе, а потом сто тысяч раз объяснять, что ты имел в виду, я не хочу видеть страх в глазах своих актеров, и я не могу поставить «Дракона» моего любимого Евгения Шварца так, чтобы они не заподозрили, что эта пьеса о них.

- И все-таки, получается, что система добилась своего – вы уехали, она победила вас?

- Система не победила, она не может победить, она может убить. И даже тогда она не победит. Я не воюю с системой, я всего лишь хочу помочь, потому что это моя страна. Те, кто решил, что я враг этой стране, не понимают, что я больший патриот этой страны, чем они. То, что я приношу ей через театр, через мои поездки, мастер-классы, лекции, больше всего того, что делают все они, вместе взятые.

Понимаете, у меня с ними разница эстетическая, я не люблю Бобои Файза, я не люблю то, что они слушают, и то, что они читают, я не хожу на мероприятия, которые им нравятся. У меня вкусовые чувства другие. И когда я говорю о том, каким должен быть качественный театр, чего меня побеждать? Побеждать качество?

Я не просил у них ничего, кроме возможности заниматься театральной наукой, тем, что я могу делать. Чтобы оставить поколение людей, которые смогли бы продолжать работать дальше и нести в мир уникальный характер моего народа. Я знаю творческие ресурсы своего народа и знаю, как их нужно использовать.

- Я не сомневаюсь, потому что благодаря тому, что вы действительно знаете «как», несколько лет назад ваш спектакль «Безумие. Год 1793» прошел с несвойственными для душанбинских театров аншлагами. 

- Вы знаете, что на «Ревизора» Николай I сам пришел на спектакль, заставил прийти всех своих министров, громче всех смеялся и громче всех аплодировал? А после спектакля сказал: «Ну Гоголь, дал он всем по носу, а особенно мне».

Я написал мэру города три письма. Первое письмо - на пяти листах, мне сказали сократить до трех - я сократил, потом сказали изменить еще раз - я изменил. Когда меня вызвали в мэрию, его заместитель сказала: «Раис не читал ваше письмо, потому что когда наш раисчон читает письма, он делает заметки карандашом, в вашем письме заметок нет. Я его тоже не читала, расскажите, о чем вы тут написали?» Я объяснил, что хочу открыть театр, при котором будет своя актерско-режиссерская школа, куда я вложу весь свой опыт, мы будем экспериментировать над мировой драматургией, мировой классикой, национальной классикой. Я сказал, что знаю, куда сейчас вести наш театр, но мне нужна творческая лаборатория, пусть это будет маленький подвал, мы его сами отремонтируем, только дайте возможность. И мне отвечают: «Вот тут одна приходила, просила, как там ее зовут? Ну, жена режиссера, который умер?» Я спросил: «Фарух Касымов?» «Да, да, его жена просила, дали ей, а ничего не получилось. Вы дадите мне гарантии, что у вас получится?» Я решил, что мне больше там не о чем говорить.

Я писал, просил, все свои силы тратил на то, чтобы достучаться, объяснить, как можно спасти наш театр, все без толку. Но я не должен закапывать свой талант. И я иду своим путем. Поэтому меня тут больше нет. Вернее, я здесь есть, в конце концов я собираюсь тут умереть, но пока я вынужден честно работать вдали от Таджикистана. Когда буду нужен – позовут, а пока они «сами с усами».

  - Тем не менее, Барзу, помните, несколько лет назад мы с вами делали интервью, сидели в пустом зале нашего Театра Маяковского, это был тяжелый разговор, вам было тяжело, нам тяжело. Теперь прошло четыре года, вам не кажется, что что-то в нас изменилось? Может быть, пришло понимание того, что Таджикистан идет своей дорогой и то, что сейчас вокруг нас происходит, соответствует тому этапу, который мы проходим? Кончаловский в одном из своих интервью, рассуждая о том, что российское общество по развитию находится где-то в XVI веке, сказал, что «нельзя второклассника начальной школы оскорбить тем, что он Гегеля не знает». Ну, не дорос еще.

- Это синдром отлежанной руки. Ты просыпаешься, а руки как будто нет. И с нервами происходит то же самое. Когда долго борешься - неважно, посредством театра или журналистики, - хочешь довести свои тревоги за будущее до кого-то, а потом за это получаешь, становишься изгоем, и из-за этого с тобой перестают здороваться твои же друзья, страдают твои родственники - ты вдруг отключаешься. Это защита организма. Я перестал болеть, я стараюсь меньше думать о своей стране, я исключаю любую информацию о родине. Потому что каждая новость из моей страны меня смущает, тревожит, вызывает холодок. И тогда я подумал о другом: если я не могу помочь своей стране, будучи в ней, я могу помочь ей за ее пределами. Могу помочь тем, что работаю в зарубежных театрах, привношу туда свою культуру, свою литературу. Я подумал, возможно, моя миссия заключается в том, чтобы быть таджиком-пилигримом. Разъезжать по городам, рассказывать о Таджикистане через спектакли, которые я ставлю. И так служить ей. Ведь были миссионеры, которые ездили из Испании в Латинскую Америку, чтобы нести слово Божье. Так и я несу культуру моей нации. Когда готовится афиша спектакля, единственное, что я прошу, чтобы там было написано «Барзу Абдуразаков (Таджикистан)». Мне этого достаточно. Мой режиссерский опыт никогда больше здесь не пригодится, никогда.

Поэтому я больше не переживаю за судьбу таджикского театра, я больше не переживаю за их репертуар, не переживаю за то, как они репетируют, какое количество публики к ним приходит, что они говорят на своих собраниях. Ибо я вижу, куда это все пришло. Не катится, а уже пришло.

 - Рука отлежанная, но она ведь есть…

- А я ее и не рублю. Отлежанная рука - это не фантом. У меня есть реальная страна, гражданином которой я являюсь. Но если бы я был тут, то мне пришлось бы тратить все свои силы на то, чтобы стучаться в закрытые двери. Зачем? Чтобы сохранить свою свободу и воспользоваться тем временем, которое бог дал мне, я решил уехать.

- Сейчас Бишкек стал для многих таджикистанцев каким-то «островом свободы», там действительно легче дышится. Почему у нас не получается так? Вроде и регион один, и ресурсы одинаковые, что в нас не так? Только ли то, что мы пережили эту чертову гражданскую войну, а Кыргызстан нет?

- Нет, не только. Видите ли,  когда развалился Союз, их страну возглавил академик Акаев, который серьезно занимался просвещением. Из всех президентов в Кыргызстане безобразным был только Бакиев. Роза Отунбаева говорит на пяти языках, нынешний президент Алмазбек Атамбаев окончил Московский институт управления, учился в Литературном институте. В Кыргызстане всегда большое внимание уделяли просвещению. Знаете, я преподавал на Иссык-Куле, там собрались ученики 11-х классов со всей страны, я был потрясен уровнем их образования. С ними можно было говорить о чем угодно. Когда в Бишкеке актеры собираются на репетицию, ты думаешь: ничего себе лица. Ты говоришь с ними о Фолкнере, о Кафке - и они тебя понимают. Основа любой страны - это просвещение. Просвещенные народ и власть. Вопрос не в ресурсах, Северная Корея и Южная Корея - у них ресурсы одинаковые, но первые едят траву, а вторые завалили весь мир новыми технологиями. Потому что мозги разные. Мы гуляем по Бишкеку, кругом музыка, фейерверки, и все это в ста метрах от президентского дворца. И я вспомнил, как несколько лет назад у меня хотели взять интервью у фасада Театра Маяковского, и тотчас подъехала машина и нас оттуда прогнали.  

- Знаете, мне вас тут так не хватает, но я рада, что вы уехали. Я вижу в ваших глазах блеск, я знаю, что скоро вы откроете школу актерско-режиссерского мастерства, о которой всегда мечтали, вы поставили прекрасный спектакль, о котором все говорят. Барзу, я рада, что вы живете и любите! 

- А как не любить все это? Казалось бы, Петропавловск - это край света, там минус 43, один казахский театр - двухэтажное здание. Но какая там дисциплина, какой режим работы, какое удовольствие разговаривать с техническим персоналом! Как тебя встречают бабули в гардеробе! В театральном буфете, куда я захожу выпить кофе между репетициями, буфетчица Роза, она говорит мне: «Я слышу, как вы там мучаетесь. Можно я угощу вас пирожным? Отдохните». Или бегут ко мне монтировщики сцены и говорят: «Простите, мы знаем, какие мы недотепы, но мы сейчас все сделаем, только не огорчайтесь». Я всегда очень сложно «рожаю» свои спектакли, в этот раз меня буквально «разорвало»: мы репетировали сутками, актеры падали в обмороки, я даже повышал на них голос, но они все терпели. Когда я уезжал, вы не представляете, мой поезд отъезжал от вокзала, и человек 20 или 25 бежали за ним, и кричали мне: «Любим, любим, любим». Это много стоит! Как не полюбить это все? Каждый вечер я возвращался домой на ватных ногах, но благодарил Бога за данную мне возможность работать. И я благодарил его за то, что моя работа нужна этим людям, за то, что я способен принести им радость и счастье.