И, так же, как и я, моя страна давно перешагнула за черту переходного возраста; поэтому, как бы нам не говорили, что мы еще ничего не понимаем, а все придет – и понимание, и уверенность, и смысл, в ответ на наш макисмализм, большие вопрошающие глаза и поиски смысла, мы перестали верить... Да, мы стали нигилистами – и правовыми, и социальными, и гражданскими и еще какими-нибудь. Мы образовались в море океана глобализации, только вступили в него с рифами своей неуверенности, с цунами безответных вопросов, с непонятой нами же флорой – так что же мы можем ему принести кроме как часть какой-то микрокатастрофы – а в природе, как мы знаем, все аукается на глобальном уровне, как эффект бабочки. 

Мы перестали верить в жизнь – мы о ней не задумываемся вовсе, потому что большая часть из нас находится в борьбе за нее, а меньшая – не замечает её вовсе из-за социальной слепоты. Мы перестали задумываться о жизни, потому что последовали моде решать, что жизнь есть где-то там – в неизмеримой аршином России, в прорубленной окном телевизора Европе, в открытой выйгравшими гринкарты колумбами Америке. Мы стали одинокими – каждый, в своём, вроде бы независимом пространстве, где никому нет до другого дела, где появились бомжи и беспризорные, где люди ругаются матом, на улицах плюют насваем, а люди в Мургабе живут практически без электричества. Кто-то называет наш век средневековьем. Я не согласна – век, в котором мы живем, перестал подчиняться законам времени – он стал совершенно независимым от течения эпох и столетий.

 
Люди в нашей стране живут на четырех тысячах метрах над уровнем моря в высокогорных айлоках, не зная о компьютерах и шоколаде, а мы часто жалуемся на отсутствие условий.

Иностранцы приезжают к нам с широко раскрытыми глазами, и мы сдаемся, признавая наши бедные кишлаки и миграцию, но кто из нас взял на себя ответственность за это всё? Нам легко сказать, что мы независимы – и всё, всё поэтому вроде как становится на свои места. Мы нашли себе оправдание как те, кто оправдывается, что у него грязный дом из-за отсутствия ремонта, а оттого и не уют, тараканы, грязная одежда. А ведь глупо звучит, правда? 
Но большинство из нас стали забывать и другое.

 
В начальной школе я училась с девочкой, которая очень стеснялась свих родителей – они были бедными, и она никогда о них не говорила, а когда ребята говорили о наших родителях, однокласснице приходилось придумывать какую-нибудь неправду, чтобы не быть в стороне. Только потом мы узнали, что ее мама моет в школе полы, а папа пил и практически не работал. И как-то, на классном часе у нас был урок честности – каждом перед всем классом предстояло признаться в какой-нибудь неправде. Та девочка вышла к доске и рассказала всю правду о родителях, а потом выбежала и заплакала. Ничего не изменилось, но всё стало честнее. Это был большой шаг признать самого себя, признаться себе, научиться жить своей жизнью – может быть, тогда не все могли зауважать её подвиг, но большинство из ребят увидели ее мужество и поняли, что когда не пытаешься казаться кем-то, становится легче решать проблемы. Порой мне кажется, что наше отношение к собственному происхождению похоже на историю о неправде моей одноклассницы, которая в свои годы решилась сказать правду, а мы боимся быть собой – мы скрываем нищету, бедность и проблемы за арийским происхождением, которое, хоть и честно, но уже давно в прошлом, мы говорим о Рудаки, не зная своего языка, смотрим на памятник Ибни Сина, не имея нормальной медицины, но нам достаточно, что был Авиценна, живший тысячелетие назад, мы называем его таджиком, перевернувшим мир медицины, а вот о том, что было вчера, позавчера и что есть сегодня, о том что мы – каждый из нас сделали, умалчиваем, считая зазорным. И мы зачем-то постоянно пытаемся оправдаться, ища виноватых или ссылаясь на независимость – ничто сегодня от нас не зависит, говорим мы, а потому вина лежит на ком угодно – на власти, на коррупции, на дяде Сэме, на жидомассонском заговоре, на плохой экономике, на трайбализме, на руководителях страны, но никогда - на нас самих.

 
А для того, чтобы понять, кто виноват, нужно понять, кто мы, и где находимся, нужно узнать, кто ты есть – но честно, без иллюзий, без обмана других и самих себя… Географически нас определили в Третий мир – а почему третий? Потому, что бог любит троицу? Мы мир – мир, и всё, со своим порядкам, со своими бомжами, со своими карнаями и со своим голубым небом, до которого я могла достать еще месяц назад, будучи на Памире, и никто – никто не убедил бы меня, что это небо третьего мира – оно общее, но только у нас я могла достать до него, смотря на гуляющие по дороге облака… 

А позавчера, вечером, идя по вечернему городу и слыша о том, что в мою страну нельзя больше верить, я смотрела на его теплые оранжевые огни, его невоспитанных людей, по-странному смотрящих на нас – пару по-европейски одетых и радующихся людей, с почему-то европейской внешностью. У нас в ушах звучала токатта и фуга Баха, и каждый из нас, стоя напротив центрального фонтана, представлял себе разную судьбу в этих падающих брызгах : мой собеседник – танки и сменяющиеся поколения, людей с автоматами и разруху, а я – атомную точку на карте вселенной, кажущейся крохотной вспышкой в окуляре микроскопа. Он не верил в мою веру в страну, не понимал, почему я люблю её, а он – ненавидит. 

Когда я училась в Москве, возвращаясь сюда, я не понимала, почему люди здесь меня не понимают : то, как я одета, почему я говорю по-русски, а когда начинаю говорить по-таджикски, они говорят удивленно: шумо аз Эрон? Шумо Точикен? Аз Амрико? Меня это задевало, потому что устала быть иностранкой в чужой стране, и, приезжая на родину, снова ощущала себя чужой. Я видела, как разрушают школы и вырубают старые деревья, видела, как люди требуют взятки за то, что они должны делать, видела, как люди становятся агрессивными и как они начинают кричать, ненавистно спрашивая меня, зачем я ношу фравахар. Мне было больно и обидно. Мне хотелось уехать навсегда, согласившись, что все бесполезно. Но что-то оставалось в груди – боль за мигрантов, работающих в сорокоградусный мороз за зарплату, за которую ни один россиянин не выйдет на улицу; я любила детей в наших ободранных и нищих детских домах; я тосковала по поездкам в забытый цивилизацией Памир. И как-то, везя туристов на памир, мы столкнулись со сложным и для меня вопросом. Они не могли понять, почему аличурские кыргызы не идут в Хорог или в Душанбе, почему лангарцы согласны жить вдали от города, без нормальных условий. Один мургабский кыргыз – уже старик, усмехнулся и сказал американцу – зачем мне ехать в Ош? Я родился тут и вырос, моё место здесь! Трудно ли мне зимой? Нет, ведь это моя земля!

 
Может, это и звучит слишком патриотично – но в возрасте старого аксакала уже далеко до юношеского максимализма. А мне стало стыдно, что я пыталась объяснить кому-то из них, что когда-то в исторических местах нашей родины была цивилизация, которой не знавала европа, а потом – в средневековье, а теперь - и с приходом независимости, ее нет. Мне стало стыдно, потому что я оправдывалась – на Памире, в Кулябе, в Худжанде и где-либо еще – есть цивилизация, пусть локальная, местная, но цивилизация, со своим укладом и течением – как феномен нашего настоящего, и надо принимать его, и браться за это – уже имеющееся, оставив стереотипы за стереотипы. А если нет, то что делать с судрым аксакалом и музеем Муборака Вакхони в Ямге? Что делать с маленьким мальчиком, замечательно танцевавшем танец солнца и пока ничего не понимающем о проблемах коррупции, куда деть Алиакбара или поющий в горах най, пастухов, отдающих последний хлеб гостю? Надо перестать сравнивать нашу цивилизацию – синтез нашей народной музыки, культуры, языка, государственности, мигрантами, бомжами, бедностью и разрухой, гостеприимством, миролюбием, с чем-то западным, восточным, юго-восточным или чем-то инопланетным. Только тогда мы станем честными, только тогда мы ответим на главный вопрос любой гражданственности и бытия вообще – кто мы.

 
Мы – ищущие во всем виноватых, виноваты сами. Когда кто-то плюет насвай, он плюет только потому, что все привыкли к этому и явление стало массовым. К девушкам пристают парни только потому, что все смирились с тем, что у таджикских парней, как они говорят, «чашмои гушна». И безграмотность в стране не только потому, что государство не выделяет достаточно средств на образовательную политику, но и потому, что те, кто грамотный, выбрасывает книги на мусор, вместо того, чтобы отправить их куда-нибудь в сельскую школу, где дети рады книгам, только вот взять их неоткуда. Разве они виноваты в этом? И разве страна – не общий дом? Так почему нам все равно? Или, почему мы так жалуемся на безобразное бескультурие наших соседей? Но кто виноват, что им не у кого учиться этой культуре? Кто им объяснял? Ведь мы стали высокомерными, считая кого-то кишлачным, и даже не здороваемся с ним – так у кого им учиться? Откуда им знать, что они неправы? Вот вам и лозунг независимости, друзья – от нас ничего не зависит, мы сами хотим этого, так на что жаловаться? Или мы ждем нашего таджикского Мартрейю[1]?

 
Гражданская позиция – эту избитую фразу мы везем за рубеж, почему-то думая, что там она найдется. Нам легче быть рабами чужой цививлизации, работать день и ночь за сотни и тысячи километров вдали от дома ради одного воскресенья, чем работать здесь, и пытаться изменить свою, маленькую и родную деревню. Мы сдались, потому и страдаем – мы, таджики всего мира.

 
И сегодня я не поздравляла никого с днем независимости – мне бы хотелось этот день назвать днем зависимости, друзья! Только от нас зависит – изменим ли мы мир, улыбаясь, сажая деревья и подавая другим пример культуры общения, от нас зависит, научим ли мы государство уважать наши права, показав ему, что мы есть, от нас зависит благополучие в наших семьях и счастье наших близких. С праздником! 

[1] Мартрейя – Мессия в агни-йоге и некоторых буддиских традициях, который, согласно легенде, должен спасти мир. 

Аниса Сабири